Пелевин: нельзя за флажки

Листопад, очей очарованье, вход в отопительный сезон, новый роман Пелевина. Неделя анонсов, декада рецензий, которые сдают уже по весу и поголовью. Названия и направление изданий, в которых публикуются разборы, давно никого не интересуют, равно как разнообразие критических интерпретаций. Даже сальдо положительных и отрицательных откликов никак теперь не подсчитывается.

В текущем году всё было даже гуще обычного: от словосочетания "новый роман Виктора Пелевина" поселялась внутри какая-то уж вовсе сартровская тошнота. От другого – "Тайные виды на гору Фудзи" – какое-то шершавое дежавю. Как будто кожу луны драят стругацким рубанком.

Я не буду рецензировать "Тайные виды", потому что говорить тут совершенно не о чем. Сюжет? Две линейно и лениво разматываемые истории о тотальной невозможности достичь… нет, не просветления даже, а простого человеческого счастья. Язык? Невольная стилизация газетных передовиц в эпоху полного вымирания бумажной прессы – большинство региональных телеграм-каналов написаны точнее, изысканей и, естественно, лаконичнее. Фирменные хохмы, мемы, или, по-старинному выражаясь, приколы? Совсем туго. Глагол "мету" (уважающий труд уборщиц) и хештэг #metoo придуманы до Пелевина, а сомнительный неологизм "***(женский половой орган)крюк" заставит пренебрежительно ухмыльнуться любого народного матерщинника. Философия, идеи, коаны, стратагемы? Этого немало, но в отсутствие парадокса и при концентрированном присутствии брюзгливой интонации поиск истин оборачивается нагромождением пошлостей, чаще бытовых, нежели метафизических. Некоторые критики говорят о спасительной грусти, разлитой в романе, но я бы не рекомендовал путать скуку с печалью, хотя бы потому, что в скуке и близко нет той щемящей ноты, которая едва ли не каждый рассказ раннего Пелевина делала поэтическим шедевром.

"Тайные виды на гору Фудзи" – не первый пелевинский роман, для которого уместно сравнение с лентой социальной сети. Немного систематизированной и беллетризированной. В былые времена Пелевин в одиночку работал "Фейсбуком", за либеральных и патриотических блогеров, лириков и циников, и был вполне себе в поле воин. Но технологии подвергли сильной инфляции и эту сторону его писательского таланта.

Виктор Олегович, впрочем, не только формирует литературный календарь – он состязается. Есть в русской словесности утомительное ветеранское двоеборье "Пелевин – Сорокин". Почти по Даниилу Хармсу:

Клоун Петька
Ударит клоуна Кольку.
Клоун Колька
Ударит клоуна Петьку.
Ученый попугай
Съест моченую
Редьку.

Раньше два классика 90-х в духе исповедуемого постмодерна писали друг на друга памфлеты и шаржи, но вот уже пару лет меряются почти синхронно выпускаемыми произведениями. По результатам 2017 года следует признать победу Виктора Олеговича, поскольку сорокинская "Манарага" была провалом химически чистым, одновременно литературным и кулинарным – именно этим стихиям посвящался беспомощный и буксующий сюжет романа Владимира Георгиевича. Тогда как пелевинский "iPhuck 10" случился вещью хоть вымученной и затянутой, но хотя бы не без проблесков.

В нынешнем сезоне Владимир Сорокин отметился сборником "Белый квадрат", который хорош уже тем, что – не роман. Впрочем, тут вспоминается афоризм одного вождя сверхдержавы, по совместительству – незаурядного литературного критика. "Оба хуже".

Кстати, может, как раз здесь, в "не-романности" выход и для Пелевина? И, скажем, не в сборнике рассказов (было, было!), а в написании нон-фишкн? Возможно, в смене жанра его шанс на прыжок со скрипучего колеса писательской сансары, способ преодолеть карму и достичь просветления.

Ну, вот я бы, например, с огромным воодушевлением встретил следующие новинки от Виктора Олеговича:

1) "200 способов заваривания чая" с комментариями;

2) мистифицирующий том переписки с Карлосом Кастанедой;

3) сравнительное жизнеописание семи российских олигархов;

4) иллюстрированный путеводитель по Внутренней Монголии (вариант – криптонавигатор по роману Юрия Мамлеева "Шатуны");

5) наконец, нормальные воспоминания о Москве 80–90-х, включающие историю первых публикаций классика в журнале "Химия и жизнь".

Ну и т. д., а то ведь за романами можно и не успеть…

…Проблема Виктора Олеговича в том, что он слишком боится перестать быть писателем. Или считаться таковым, что для него одно и то же. Безжалостный аналитик, циник, хроникер рискованных трипов, гуру и эзотерический сталкер, сегодня больше всего страшится выйти за любые флажки. "Не выходи из комнаты, не совершай ошибку". Пелевин, похоже, воспринимает литературу как суровую возрастную супругу-мегеру, к тому же полностью зависимую от тусовочных норм и правил.

Пелевин страшно литературный человек, поздний ребенок Серебряного века. Вот эту брюзгливую, унижающую всё и вся интонацию он взял у Ивана Бунина (мне уже приходилось об этом говорить подробно и, надеюсь, аргументированно), а правила писательской жизни – у Николая Гумилева. Тот говорил своей молодой жене, Анне Ахматовой: "Аня, задуши меня собственными руками, когда я начну пасти народы". Николай Степанович имел в виду известную тенденцию русских классиков: когда национальный гений, отбросив всякую художественность и условность, прямо начинал учить, жучить, проповедовать… Гоголь, Достоевский, Толстой…

Говорить-то Николай Степанович подобные вещи говорил, но далеко не всегда им следовал: пришло время – ушел на войну добровольцем, потом, в революционном Петрограде, учил стихосложению молодежь, среди которой преобладали пролетарии и солдаты.

"В девятнадцатом году Гумилев читал лекции на курсах Пролеткульта. Сидели перед ним матросы, гимназисты, рабочие. В первый раз взойдя на кафедру, он объявил: "Я синдик пуэзии". В торжественных случаях он произносил: "пуэт", "пуэзия". Они поняли, что синдик – это некто весьма важный. С тех пор верили уже каждому его слову. И очень его любили. Когда он перебирался из Царского в Петроград, – с поездами перебои были, – так эти пролеткульты всю его мебель, столы, этажерки на руках перетаскали". (Из воспоминаний Корнея Чуковского).

Ироническую реплику Гумилева наша интеллигенция, преимущественно либеральная, восприняла со звериной серьезностью, да еще невесть откуда унаследовала идеологему о том, что литература – храм, но ни в коем случае не мастерская. Соответствующий набор приличий прилагается. Согласно ему, выдавать в год по скучному, вторичному даже по отношению к самому себе роману – дело самое правильное и замечательное. Вполне допускается также массовое производство благонамеренных банальностей под видом "публицистики".

Но когда писатель уходит на войну за тех, кого полагает братьями и сестрами, создает политическую партию, потому что хочет сделать мир справедливым не только посредством слова, но и дела; допускает необходимые сегодня, но при том неполиткорректные высказывания, юродствует и проповедует и вообще устремляется в погоню за главной жизнью, – такое нет, положительно недопустимо, ах, какой пассаж и конфуз, и пора, пожалуй, у возмутителя спокойствия на виртуальном партсобрании отобрать виртуальный же писательский билет…

Очень жаль, что Виктор Олегович Пелевин, настоящий русский писатель, загибавший когда-то такое, чего никто на свете не умел, стал рабом этой довольно тусклой, чадящей лампы в руках благонравных, интеллигентных мафусаилов. От звания "джинна" до производства литературной "джинсы" на тусовочную потребу путь весьма близкий, и он почти проделан.

Вот только "джинса" эта – продукт чрезвычайно скоропортящийся. Срок действия – ровно неделя осеннего литературного календаря.