Михаил Елизаров и новая "Земля"
Может быть, самая громкая премьера литературного сезона — роман Михаила Елизарова "Земля", который именно в эти дни вышел в редакции Елены Шубиной издательства "АСТ". Прославленный писатель многозначительно молчал семь лет, предыдущая его книжка — сборник малой прозы "Мы вышли покурить на 17 лет" — получил эстетскую премию НОС в номинации "Приз зрительских симпатий".
Новый роман, уже в силу имени автора и читательских ожиданий, кажется, обречен на статус бестселлера, потный вал рецензий и дискуссий, новые премиальные лавры. Роман воспитания с производственной сагой под одной обложкой (идея которой — изящная и хмуро-лаконичная, кстати, найдена самим автором) и философским комментарием, впаянным в текст без швов и заусениц, программируют книгу-событие.
Но не всё так просто. Михаил явно не целил в хайп прямой наводкой. Достаточно сказать, что объем книги составил почти 800 страниц. Об основном ее содержании несколько сконфуженно сообщает издательское предуведомление — "первое масштабное осмысление "русского танатоса". Проще говоря, "Земля" посвящена кладбищам и сопутствующей индустрии, похоронному бизнесу и его труженикам, адекватным всей этой мрачной и пикантной в своей инфернальности сфере. Естественно, при строго хронологическом разворачивании сюжета и вообще удивительном для Елизарова соблюдении канонов социального реализма неизбежен в романе общий депрессивный дух и мистико-эротические мотивы.
Но сначала я хотел бы напомнить who is, о Елизарове — авторе в определенных кругах культовом, вот только круги эти не всегда пересекаются. Поклонники его литературы подчас полагают музыкально-песенное творчество Михаила легковесным, а фанаты бард-панк-шансонье Елизарова иногда и не подозревают о его книгах. Словом, велик соблазн прозвучать эдаким Ходжой Насреддином, который расскажет о герое сразу обеим половинам.
Михаил Елизаров — прежде всего мстительный воин поруганной Традиции. Берсерк возмездия с мексиканской гитарой, похожей одновременно на индейский томагавк и русскую балалайку.
Автор сектантских боевиков и панк-певец с оперным вокалом, органично соединивший в песенном творчестве лирику и гимн, русский мат, скандинавский бестиарий и американский Диснейленд, традиции Высоцкого, Егора Летова, Даниила Хармса и Трубадура из "Бременских музыкантов".
Карьере европейского писателя и интеллектуала предпочел полуподпольное существование русского творца, поскольку не умел поступиться принципами — антилиберальными и вопиюще неполиткорректными. В Москве был любезно привечаем истеблишментом отечественного постмодерна в лице Владимира Сорокина и Виктора Ерофеева, пока классики борьбы с советским режимом не поняли, какого Штирлица с атомной бомбой под мышкой пригрели невзначай.
Лауреат покойной премии русского "Букера". Чтобы не зависеть от либеральной книгоиздательской индустрии, придумал себе новое поприще и жанр, сочинив десяток бессмертных песенных хитов, а к сегодняшнему дню — уже более чем с десяток альбомов. Когда выходит на сцену, буквально сбиваем волной выкриков-заказов; у каждого фаната лежит на сердце своя, заветная елизаровская песня, но все заказы выполнить невозможно, ибо фанатов прибывает в геометрической прогрессии. Вот что пишет писатель Андрей Рубанов в свежем сборнике "Жестко и угрюмо", в рассказе со знаковым названием "Концерт Елизарова во Владивостоке":
"…хладнокровно выдавал один лютый боевик за другим, у него оказался громадный репертуар из множества вещей самых разных жанров, от лобовых агиток до пронзительных баллад, более провокационных и менее провокационных, более грубых и менее грубых; разных. Народ тащился. Елизаров жарил, его гитара гремела, а голос не осекся ни единого раза. "Хорошо, — думал я, завидуя и радуясь, — очень хорошо". Всегда хорошо, когда есть неподалеку кто-то талантливый, бешеный, настоящий.
Расходились — оглушенные, обессиленные, вычерпанные, взвинченные".
Михаил Юрьевич дюжину лет назад написал великолепный роман "Библиотекарь", который останется в русской литературе навсегда — и обязательно станет фильмом-блокбастером, после которого на Традицию обреченно подсядет и Голливуд.
Однако вернемся на землю, вернее — к "Земле". Сам Елизаров скромно назвал свой роман "историей Крота". Дело не столько в тотемном для любого землекопа животном, сколько в фамилии главного героя. Володя Кротышев, парень с тревожным детством, неуверенной юностью, как это часто у Елизарова, проходит серийные инициации, чтобы попасть в закрытый орден Могильщиков: от первой могилы, в одиночку вырытой в лютый мороз во время службы в стройбате, до высшего образования в области ритуальных услуг. Михаил Юрьевич в "Земле" верен единожды выбранной писательской стратегии и философии, базовому мифу о всемогущем Фатуме. Это книга о призвании и судьбе, которая сама тебя находит, и сопротивляться ей бессмысленно, можно только соответствовать, задирая планку всё выше.
Линейный сюжет проработан максимально подробно и скрупулезно, с кучей профессиональных подробностей, поданных чрезвычайно квалифицированно. Набором ярких, моментально запоминающихся характеров (ни один, даже второстепенный, персонаж при таком объеме не потерян), кладбищенской эзотерикой и философией. "Земля", изданная как законченное произведение, на самом деле — только первый том (инсайд от уважаемого автора), и нетрудно предположить, как во втором Володя становится крутейшим похоронным демиургом и одной поверхностью земли его функционал едва ли будет исчерпываться.
Издатели, конечно, чуть лукавят: "русский танатос" так или иначе прорывался в словесность, вести отсчет можно с пушкинского "Гробовщика" и "Бобка" Достоевского, была повесть прошумевшего в перестройку Сергея Каледина "Смиренное кладбище", "Веселая покойницкая" Высоцкого, рассказ Захара Прилепина "Колеса", из которого получился замечательный спектакль "Ты чё такой похнюпый?". Но елизаровское проникновение и глубокое погружение (не метафора) в тему и впрямь беспрецедентны — как и сама затея сделать современный городской эпос на подобном материале. Елизаров, вдохновенный профи литературы, достигает нарастающего эффекта в построении повествования: регулярно создает точки читательского напряжения и настроения скорого катарсиса, часто ничем не выстреливающие (а ружья, лопаты и белые тапки он на всех крючках сюжета развешивает методично), — и в этой игре с читателем достигает жестокого мастерства. Другое дело, что ожидание не выстрела, но целой канонады, которая обязательно однажды разразится, едва ли обманчиво.
Особого разговора заслуживает и стилистика, эдакий сплав слова, ритма и жеста, призванные подчеркнуть монотонность и монохромность русской жизни и смерти, вообще какое-либо отсутствие границ между "здесь" и "там", сугубой бытовой реальностью и метафизикой, разлитых в плотном пейзаже и общем настроении. Я уж не говорю о разбросанных как бы на скорости, мимолетом, горстях словесного драгметалла: "гормональные щеки толстяка", "архитектурно недолюбленные четырехэтажные панельки", "чешуя листопада", "саблезубые сосульки под крышей бытовки" (сосулек вообще много, в другом месте они напоминают "щупальца Ктулху", а в другом разбиваются, подобно "тысяче сервизов"); "Шайхуллин заливался каким-то тирольским йодлем, а Румянцев просто трясся, прикрыв рот ладошкой, как беззубая женщина". Это я не выискал специально, просто перелистал. Вместе с тем Елизаров явно преодолел прежнюю, избыточную цветистость письма и затянувшуюся болезнь мамлеево-сорокинщины.
Вообще, чрезвычайно интересным мне показался в "Земле" новый Елизаров, не похожий на прошлые свои звездные вещи. У него случилось, хотя, конечно, вызрело, и далеко не сразу, авторское, добродушно-циничное приятие однообразия такой русской жизни, от стройбата до прозекторских, успокаивающее и возвышающее — раньше он работал с подобным материалом на молодой энергии сопротивления. Пока непонятно, что здесь плодотворнее, однако несомненно интереснее — нынешний подход и метод.
Без ложки дегтя не обойтись: проблема огромного романа, мне кажется, в том, что там всего слишком и дотошно много. Много движений Володи, подробно и умело зафиксированных, много вибраций героини Алины (Эвелины), множество залежей и россыпей обсценного фольклора, производимого, впрочем, всего одним персонажем — похоронным магнатом Гапоном. Есть опасность: если в дальнейшем весь этот тщательно сотворенный космос не будет работать на общий замысел — книга рискует рассыпаться, сама в себе потонуть. Уповаем на талант Михаила Юрьевича, который, надо думать, найдет новые энергии, приемы и технологии для продолжения суперромана. Ждали семь лет — и еще подождем.