Лимонов в постели с гвоздями
Радикальной интеллигенции из числа поклонников Эдуарда Лимонова не стоит высокомерно третировать Юрия Дудя. Про него, разумеется, всё понятно, однако, как говорил наш национальный драматург, "для таких случаев Робинзоны-то и нужны".
Дудь, то ли в погоне за вечным хайпом, то ли — конспирологическая версия — следуя чьей-то авторитетной и настоятельной рекомендации, пригласил на эфир старого революционера и живого классика литературы. И тем самым в очередной раз Эдуарда Вениаминовича актуализировал в переломный для русской жизни момент. Признаем подобный факт, не жеманясь: даже такие явления, как Лимонов, нуждаются в информационном разогреве посредством горячих технологий.
Юрий Дудь сменил имидж пытливого тусовщика на образ боксера-фрика; непропорционально большая голова вкупе с оскалом зубов и хаотичными движениями рук прямо-таки провоцируют соперников устроить клоуну мясорубку. Ни у кого, однако, не выходило, зато в процессе возникали свежие смыслы и неизбывные тени — например, мертвый Березовский в диалоге с неопрятно стареющим хулиганом Доренко.
Так и здесь. Дудь, естественно, сам того не желая, перепрыгнул и вовсе на несвойственное ему поле и поставил перед нами вполне национального масштаба вопрос о количестве и качестве сделанного Лимоновым.
Забавно, но с политикой картина куда очевиднее, чем с литературой. Ну да, Лимонов написал 73 книги — почти по количеству прожитых лет. Среди них — роман, взорвавший пуританскую традицию русской литературы (с нажитыми на тот момент комплексами соцреализма), с которым, оказывается, знакомо даже дудь-поколение, как минимум с одной его сценой. Сотню-другую (да и третью, чего там) стихов, великих даже на золотом фоне русской поэзии. Их "великолепный, мускулистый стиль", как характеризовал сам автор, никогда не хворавший скромностью.
Мало? Ему всё мало.
Принципиально, на мой взгляд, другое. Лимонов перепрограммировал русскую литературу, задал ей свежую матрицу. Объясню на одном, ключевом и соприродном его примере.
Главный революционер в русской литературе — Рахметов из романа Николая Чернышевского "Что делать?". Образ универсальный и радиоактивный. Архетип.
…Прогрессивно мыслящие читатели захлебываются в недоумениях: и как такой нудный, скучный, дурно написанный (в Петропавловской крепости, между прочим, написанный) роман гипнотически воздействовал на поколения лучших соотечественников? Смешно и нелепо. Ага, задайте этот смешной вопрос Владимиру, скажем, Ленину, который признавался: "Чернышевский меня глубоко перепахал".
Революция уже победила, а Рахметов оставался в топе. Да, время требовало новых героев-революционеров, но ничего убедительного не получалось — или пародийно-инфернальные байрониты (у практикующего Революцию прозаика Бориса Савинкова), или евангелизированные начинающие интеллигенты (Павел Власов из романа Горького "Мать"). Блестяще получился молодой революционер Павел Корчагин у Николая Островского, но это и был модернизированный Рахметов, и постель из гвоздей закономерно эволюционировала в инвалидную коляску.
Для Рахметова и Корчагина революция — это жесточайшее послушание, аскеза, полная самоотдача, доходящие до самоистязания. Революционные сверхчеловеки не имели права ни на что человеческое. Именно поэтому не само по себе революционное искусство, но житийно-героическое его направление так жестко табуировали гастрономию и эротику.
Литературное время шло, а образ довлел настолько мощный, что в него без труда помещался даже красный император Иосиф Сталин с его маршальским кителем и единственной парой сапог. В постель с гвоздями укладывали кубинских революционеров Фиделя и Че и нашего космического революционера Гагарина. Пока не явился Лимонов и всё это не отменил. Он не создавал образов революционеров, он сам им стал. Доказав, что между митингами, войнами и тюрьмами революционер может и должен иметь свое шампанское, устрицы, постель с резвящимися вакханками — и никаких гвоздей.
Ярче всего у писателя Лимонова получаются с одной стороны — радикальные практики и персонажи, с другой — чистые потоки белого вина, вереницы salmon steak'ов и горы бараньих отбивных. Всюду жизнь, революция — жизнь вдвойне, на скорости и градусе, если у предшественников она была служение и необходимость, у него стала еще — и прежде всего — праздником.
Сашу Тишина из романа Захара Прилепина "Санькя" миллионы читателей полюбили именно за это — за слишком и полнокровно человеческое в юном революционере. И таких Санек в русской литературе — и революции — будет еще обнадеживающе много.
Парадоксально при этом, что Рахметов никуда не исчез — и образ этот оказался вдохновенно интерпретированным у другого лучшего лимоновского ученика — прозаика Андрея Рубанова. Его истязающие себя ради служения химерам успеха и бизнеса банкиры и спортсмены, бизнесмены и продвинутые гангстеры, достигающие многого и обязательно ломающиеся, те же самые корчагины и рахметовы, часто с наганом в руке, вот только без главной идеи в башке. Но и они не безнадежны, поскольку у них есть дети-дуди. Иногда вспоминающие про Деда и устраивающие с ним абсурдистский диалог инопланетян, которые, впрочем, состоят друг с другом в каком-то странном межпланетном родстве. Дед и внуки, разницу в возрасте которым сформировала эйнштейнова нелинейность космического времени.
Но в России даже она преодолима.