О свойствах "Урана"

Возможен ли современный русский производственный роман — масштабный, с глубокой, разумеется, проработкой фактуры? Острым, цепляющим сюжетом, яркими и запоминающимися героями?..

Возможен, если повествует о временах, когда были производства, масштабы, глубокие фабулы существования… Герои соответствующего калибра. Хронотоп романа Ольги Погодиной-Кузминой "Уран" (ИД "Флюид Free Fly, "Книжная полка Вадима Левенталя", 2019) — 1953-й переломный год, умер Сталин, убит Берия, советский проект погружается в затяжной и уже непреодолимый кризис, окраина Империи, городок Силламяэ в Эстонии, комбинат по обработке того самого металла, необходимого для производства самого страшного оружия.

Плюс ко всему мы имеем дело с бесспорным прозаическим талантом Погодиной-Кузминой, которая, помимо драматургии и сценариев, является автором трилогии из современной политико-социальной жизни, с авантюрным сюжетом и сквозными гомоэротическими мотивами (романы "Адамово яблоко", "Власть мертвых", "Сумерки волков"). Словом, рискну утверждать: "Уран" — одно из главных событий литературного года. Наряду с фэнтези Андрея Рубанова "Финист — Ясный Сокол", заслуженно получившим Нацбест, и автобиографическим романом-фантасмагорией "Некоторые не попадут в ад" Захара Прилепина. Впечатляет и радует жанровый разбег между этими незаурядными текстами.

Я, было дело, советовал Ольге дать "Урану" подзаголовок "исторический роман". Имея в виду, главным образом, не хронологическую подкладку и реально действовавших там персонажей, но сильное и точное чувство историзма, ощущение Истории как субстанции метафизической — интерьера и повседневной рабочей лаборатории Господа Бога.

фото: gorodets.ru

Однако если всерьез разбираться с эпитетами, уверенно скажу, что "Уран" — первый русский настоящий постмодернистский роман. Который может остаться в подобном качестве и последним/единственным.

Такие заявления необходимо аргументировать, ну так извольте. Ключевые свойства постмодерна — иронию и смешение повествовательных стратегий, манер и пластов для создания эффекта полифонии, копирующей акт Творения в том самом, наивысшем смысле, доморощенные наши тренд-мейкеры понимали довольно криво. Им казалось, что постмодернизм — это когда про вождей, про человеческие отправления и выделения, про секс и снос (крыши) и вообще, чтобы было смешно. Как в стишке сибирского панка:

В цырке все смеются
Клоуны смеются
Люди все смеются
Звери тоже смешно.

Получался довольно инвалидный микс соц-арта и эстрадного хохмачества (Дмитрий Александрович Пригов, ранний Владимир Сорокин; кто-то смешным быть, безусловно, хотел, но просто не умел, как Виктор Ерофеев). В известной мере художников, среди которых было немало людей талантливых, извиняла вынужденная форма подачи текста — квартирники, тусовки, чтения для "своих". Устное воспроизведение текста рассчитано на поверхностный эффект, немедленного и лучше громкого смеха слушателей, а насколько эта групповая практика натужна и предсказуема — сразу и не разобрать.

При этом постмодерн — наука, безусловно, веселая, но совсем не "петросян для продвинутых". В годы цветения направления эту разницу, подчас дьявольскую, мало кто замечал.

Наиболее ярким представителем другого, вполне массового, извода — снобистской самопрезентации (вот какие умею аллюзии и центоны, вот скольких тут прочитал) был Виктор Пелевин в 90-е. Я в свое время на примере "Чапаева и Пустоты" разбирал эту его манеру — ободрать какого-нибудь классика, как липку, а потом еще плюнуть на голый ствол, как было в "ЧиП" с Иваном Буниным и его "Окаянными днями".

Погодина-Кузмина обладает слишком цельным мировоззрением, чтобы не замечать разницы между смехом и весельем. И слишком серьезно относится к своему литературному ремеслу, чтобы топтаться на предшественниках, как на плодородном слое. Постмодерн для нее — не фишка и технология, а способ мышления. В "Уране" легко совмещаются советский ортодокс Всеволод Кочетов (а то даже и Иван Шевцов с Николаем Шпановым) и антисоветский публицист Александр Солженицын. И, в общем, ничего удивительного — все они социалистические реалисты (особенно Солженицын "Круга первого", который не раз мне вспоминался при чтении "Урана") и адепты идеологического романа. Однако присутствует и Варлам Шаламов (в лагерных и брачных сценах, но не по одной причине сходства времени и места), а также позднейшая школа психологического модерна — от Фридриха Горенштейна до Александра Терехова. Ольга, впрочем, везде сохраняет дистанцию — и не по причинам почтения или отторжения, а, скорее, акустическим, чтобы собственный авторский голос звучал самостоятельно и гулко.

Шпионский роман с крепкой детективной интригой ироничен насквозь — достаточно представить практику эзотерических культов и разнузданных оргий в исполнении советских мещаночек и маргиналов, среди которых попадаются и эстонские братья-партизаны. Или центральный, по сути, сюжет о том, как один шескпировский злодей — вор "черного хода" Голод, которому достаточно власти над лагерем, — натурально съедает другого злодея аналогичных кондиций, мечтавшего чуть ли не о мировом владычестве…

"Уран" ироничен, но и героичен тоже насквозь, когда совсем не приспособленные для героики персонажи, вроде молодого жигана Лёнечки Мая и эстонской девушки-подростка Эльзе Сепп, вдруг непонятным для себя образом, но в романном контексте совершенно логично, обнаруживают в себе радиоактивное топливо подвига. Цепную реакцию которого включает сама История.

Андрей Рубанов, весьма высоко оценивший "Уран", засомневался в хронологической уместности употребления жаргонизмов вроде "бродяжнОй" или "положенец" — говорили ли урки так во времена "сучьей войны" или здесь словечки уже более позднего времени? Феня, однако, явление текучее и быстроменяющееся — дело, в общем, и не в ней: мне показалось, будто Ольга намеренно сближает времена (эпилог, где судьбы ряда героев отмерены до наших дней — в подтверждение версии), дабы совершенно вопиющим выглядел контраст между совершенно гиперборейскими параметрами (и в созидании, и в злодействе) последнего сталинского плюс-минус года — и сегодняшними слабыми движениями светил и мелко-постыдными — человечества… В подтексте, конечно, не элегическая грусть, а простая мысль о том, в состоянии ли мы, нынешние, судить и рядить о том времени с каких бы то ни было позиций. Хотя бы потому, что имеем дело с иной Божественной реальностью, в которой, при всех своих знаниях, мировоззрениях и аргументах, не поймем ни уха, ни рыла, ни урана…